От същия автор

Бюлетин „Либерален преглед в неделя“

Pin It

 

2015 10 Alexievich

 

Започвам този текст след леко триумене. От една страна, никак не ми се иска да се впускам в онзи тип писане, който в момента изглежда определя тона на „интересните неща“ в България – тоест, изливане на помия, най-кратко казано. От друга страна, тази дребна случка предизвика в главата ми такава (буквално!) лавина от мисли, че в края на краищата реших да я пусна на воля.

Няма да го усуквам много. Тук става дума за простички неща, въпреки „културността“ на темата. Става дума за онези низички, дребни импулси, които нерядко напират у всеки от нас при срещата с непознати и заплашителни чрез големината си неща. За инстинктивното желание да ги принизим, да ги смъкнем долу, в ниското, където се чувстваме сигурни, закътани, на свой терен, у дома си. За страха пред нещата, които намирисват на Величие, колкото и спорна да е тази последната думичка.

Конкретните хора, участващи в долния разговор, ми се струват не чак толкова важни – пък и не искам да правя от това тук писание някакъв вид упражнение по другарско порицание или кодош за скучаещата виртуална публика. Затова и оставям само инициалите им. Важното тук е да се опитаме да се ориентираме, поне веднъж, в лабиринта на тази толкова заплетена тема, „кое всъщност е голямо и кое – не?“ И как можем да направим разликата?

След което – ако можем – да се поклоним. Защото, не ще и дума, да се поклони, с чувство за достойнство и уважение, е в състояние единствено свободният човек. Останалите не могат, по простата причина, че живеят наведени.

И така:

С. Т. Светлана Алексеевич има десетки награди от времената на комунизма. Една от тях е премия от ленинския комсомол…, награда на съюза на писателите на СССР и така нататък. Не е страдала тоест от лошия режим. Нобеловият комитет отбелязва, че я награждава заради смелостта, в друг превод заради мъжеството в нашето време, а самата тя пък твърди, че да си мъжкар е архаично. Тотално се обърквам… Май няма да чета романите ѝ…


Small Ad GF 1

Е. К. Какво означава да страдаш от лошия режим? Лош режим имаше и у нас и в Русия. Там обаче имаше и интелектуалци и то какви. Това, че не са те убили не означава, че не си живял в ада.

С. Т. Тя е била галеник на режима, след като е склонила да бъде наградена от него.

Е. К. За този режим съм чела доста. Да откажеш награда от режима означава нито повече, нито по-малко да се самоубиеш. Физически. Той режимът обичаше и с кротце и со благо и с кютек да действа.

С. Т. Плюе по наследник на режим, който я е къткал? Нещо не ми се връзва лично на мен.

[…]

С. Т. Ние обаче се съмняваме в независимата гражданска позиция на дамата, някои хора се съмняваме, искам да кажа… Уви, позиции като нейната се хоноруват, преводите вървят след тях. В уикипедия, руската, пише достатъчно за нея, още не съм разгледала руските медии, а и, честно казано, леко ми доскуча.

Бюлетин „Либерален преглед в неделя“

В. А. Аз пък бих прочела книгите за Чернобил и Афганистан.

С. Т. Моето сърце не трепна нещо като прочетох кратък откъс, пуснах линк по-горе… Но няма да кажа на какво ми заприлича, за да не прозвуча грубо. И да, името й е с И. Алексиевич! Да кажа, че такива текстове има на кило и на метър… като тоз за жената.

З. Е. Аз пък мисля, че тя е изключително голяма и автентична. Зачетете се малко по-внимателно. И по-полека с радикалните отрицания, че накрая все до темата за българските тоалетни се стига. То няма и как другояче, когато базата е яростен провинциализъм…

С. Т. Я по-леко със съветите и оценките, че аман. На гости сте на тази стена и таквизи съветчета не са добре дошли.

З. Е. Няма как другояче, съжалявам. Вие не правите нищо друго освен да повтаряте онова, което Русия говори (и върши) за Алексиевич от около 30 години насам. Зачетете се малко в материалите около процеса срещу нейната книга в Афганистан. А инак, разбира се, нищо против гнева ви. Фейсбук си има копченца за тази цел. Натискате – и ме няма. Какво толкова?

С. Т. Аз правя и коментирам каквото си поискам, господине. Цък и вън, ако не ви харесва, вие сте гост, а не обратното.

З. Е. Ок, лек ден…

М-да…

* * *

Сега, вместо да се опитвам да „защищавам“ Светлана Алексиевич, тук просто ще ви предложа някои кратки цитати – първо от най-известната ѝ книга, У войны не женское лицо, а после от материалите към процеса срещу нея, който се провежда през 1992 в Минск, във връзка с книгата ѝ за Афганистан. Ще се опитвам да не натрапвам никакви изводи, тоест да върша онова, което върши и самата Алексиевич – да оставя текстовете да говорят вместо мен, доколкото това е възможно.

Първо, „У войны…“:

«Утром каратели подожгли нашу деревню… Спаслись только те люди, которые убежали в лес. Убежали без ничего, с пустыми руками, даже хлеба с собой не взяли. Ни яиц, ни сала. Ночью тетя Настя, наша соседка, била свою девочку, потому что та все время плакала. С тетей Настей было пятеро ее детей. Юлечка, моя подружка, сама слабенькая. Она всегда болела… И четыре мальчика, все маленькие, и все тоже просили есть. И тетя Настя сошла с ума: “У-у-у… У-у-у…”. А ночью я услышала… Юлечка просила: “Мамочка, ты меня не топи. Я не буду… Я больше есточки просить у тебя не буду. Не буду…”.

Утром Юлечки уже никто не увидел…

Тетя Настя… Мы вернулись в деревню на угольки… Деревня сгорела. Скоро тетя Настя повесилась на черной яблоне в своем саду. Висела низко-низко. Дети стояли возле нее и просили есть…»



«Кто-то нас выдал… Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде. С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный… Просит грудь… Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом… С собаками… Если собаки услышат, то все погибнем. Вся группа – человек тридцать… Вам понятно?

Командир принимает решение…

Никто не решается передать матери приказ, но она сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит… Ребенок больше не кричит… Ни звука… А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…»



«Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие… С желто-синими глазами… Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в окопах под Сталинградом. Командир приказал: “Отведите ее в девичью землянку”. Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили… Я оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса, рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша. Оказалось, что все мигом сожрали крысы…

А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых…

Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед артобстрелом из города. Это не в Сталинграде… Уже было под Вязьмой… Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их были тысячи… Черные, серые… Люди в ужасе смотрели на это зловещее зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда крысы скрылись с наших глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалов остался каменный песок…»

А тук – кратка част от материалите по процеса, който споменах по-горе (целият текст – който си струва да се прочете от начало до край, защото не е нищо по-малко от удивително историческо свидетелство за времената, в които живеем – може да се намери ето тук: Суд над «Цинковыми мальчиками» (История в документах).

Изводите, повтарям, оставям на самите вас.

Хроника суда

Недавно группа матерей воинов-интернационалистов, погибших в Афганистане, подала в суд на писательницу Светлану Алексиевич. Их исковое заявление будет рассматриваться в народном суде Центрального района Минска.

Поводом для обращения в суд стал спектакль «Цинковые мальчики», поставленный на сцене Белорусского театра имени Янки Купалы. Затем он был записан республиканским телевидением и продемонстрирован жителям Беларуси. Матерей, несущих в себе все эти годы свое неизбывное горе, оскорбило, что их мальчики показаны исключительно как бездушные роботы-убийцы, мародеры, наркоманы и насильники, не ведающие пощады ни старому, ни малому. (Л. Григорьев, «Вечерний Минск », 12 июня 1992 г.)

[…]

...По кондовому советскому сценарию, Светлана Алексиевич организованно проклинается как агент ЦРУ, прислужница мирового империализма, клевещущая на свою великую Родину и ее героических сыновей якобы за два «мерседеса» и долларовые подачки...

Первый суд так ничем и не закончился, так как истцы – бывший рядовой О. Ляшенко и мать погибшего офицера Е. Н. Платицина – не явились на судебное разбирательство. Но через полгода было подано два новых иска: от И. С. Головневой, матери погибшего старшего лейтенанта Ю. Головнева, председателя Белорусского клуба матерей погибших воинов-интернационалистов, и Тараса Кецмура, бывшего рядового, ныне председателя Минского клуба воинов-интернационалистов... (Газета «Права человека », № 3, 1993 г.)

[…]

Из разговоров в зале суда

– Мы защищаем честь своих погибших детей. Верните им честь! Верните им Родину! Развалили страну. Самую сильную в мире!

– Это вы сделали наших детей убийцами. Это вы написали эту жуткую книгу... Теперь не хотят делать в школах музеи памяти наших детей, сняли их фотографии. А они там такие молодые, такие красивые. Разве у убийц бывают такие лица? Мы учили своих детей любить Родину... Зачем она написала, что они там убивали? За доллары написала... А мы – нищие... Цветов на могилу сыновьям не на что купить... На лекарства не хватает...

– Это такая страшная правда, что она звучит как неправда. Отупляет. Ее не хочется знать. От нее хочется защищаться.

– Для большинства эта война – нужное дело, и только для меньшинства – ужас. До сих пор. Было бы по-другому, не было бы этого суда.

– Ссылаются на приказ: мне, мол, приказали – я исполнял. На это ответили международные трибуналы: выполнять преступный приказ – преступление. И срока давности нет.

– В девяносто первом году такого суда не могло быть. Коммунисты отступили, ушли в тень. А сейчас почувствовали силу... Опять заговорили о «великих идеалах», о «социалистических ценностях»... А кто против, на тех – в суд! Как бы скоро к стенке не начали ставить... И не собрали нас в одну ночь на стадионе за проволокой...

– Мы их воспитали в любви к Родине...

– Вы без конца клянетесь в любви к Родине, потому что хотели бы, чтобы она за все ответила, Родина, чтобы ответила, а сами вы отвечать не хотите...

[…]

Можно ли посягать на право писателя говорить правду, какой бы трагической и жестокой она ни была? Можно ли ставить ему в вину неопровержимые свидетельства о преступлениях прошлого и, в частности, о преступлениях, связанных с позорной афганской авантюрой, которая стоила стольких жертв, исковеркала столько судеб?

Казалось бы, в наше время, когда печатное слово стало наконец свободным, когда нет больше идеологического пресса, руководящих указаний, косных установок на «единственно возможное изображение жизни в духе коммунистических идеалов», задавать такие вопросы нет никакого резона.

Увы, он есть. И красноречивое свидетельство тому — готовящийся в эти дни суд над писательницей Светланой Алексиевич, той самой, которая написала замечательную книгу «У войны не женское лицо» (о судьбе женщин — участниц Великой Отечественной), книгу «Последние свидетели» — о детях той же Великой Отечественной, — над Светланой Алексиевич, которая вопреки стараниям официальной пропаганды и противодействию литераторов типа небезызвестного А. Проханова, заслужившего в годы афганской войны титул «неутомимого соловья генерального штаба», создала книгу «Цинковые мальчики», сумев и посмев сказать в ней страшную, переворачивающую душу правду о войне в Афганистане.

Уважая личное мужество солдат и офицеров, посланных брежневским руководством КПСС сражаться в чужую, до этого дружественную, страну, искренне разделяя скорбь матерей, чьи сыновья погибли в афганских горах, писательница вместе с тем бескомпромиссно разоблачает в этой книге все попытки героизировать позорную афганскую войну, попытки романтизировать ее, развенчивает лживую патетику и трескучий пафос.

Видимо, это пришлось не по душе тем, кто и поныне убежден, что афганская и другие авантюры канувшего в прошлое режима, оплаченные кровью наших солдат, были исполнением «священного интернационального долга», кто хотел бы обелить черные дела политиков и честолюбцев-военачальников, кто хотел бы поставить знак равенства между участием в Великой Отечественной войне и в несправедливой, по сути, колониальной, афганской.

Эти люди не вступают в полемику с писательницей. Не оспаривают приводимых ею потрясающих фактов. И вообще не показывают своего лица. Руками других, все еще заблуждающихся или введенных в заблуждение, они возбуждают (спустя годы после газетных публикаций и выхода в свет книги «Цинковые мальчики»!) судебное дело об «оскорблении чести и достоинства» воинов-»афганцев», тех мальчиков, о которых с таким пониманием, состраданием и сочувствием, с такой сердечной болью написала Светлана Алексиевич.

Да, она не изображала их романтическими героями. Но лишь потому, что твердо следовала толстовскому завету: «Герой... которого я люблю всеми силами души... был, есть и будет — правда».

Так можно ли оскорбляться за правду? Можно ли ее судить? (Писатели — участники Великой Отечественной войны: Микола Аврамчик, Янка Брыль, Василь Быков, Александр Дракохруст, Наум Кислик, Валентин Тарас)

И накрая – част от заключителното слово на самата Алексиевич (пред същия този съд):

Из выступления С. Алексиевич, автора «Цинковых мальчиков» (Из того, что было сказано и что не дали сказать)

Я до конца не верила, что этот суд состоится, как не верила до последнего мгновения, что у Белого дома начнут стрелять...

Уже физически не могу видеть ожесточенные яростные лица. И я б не пришла в этот суд, если бы здесь не сидели матери, хотя я знаю, что не они со мной судятся, а судится со мной бывший режим. Сознание — не партбилет, его не сдашь в архив. Поменялись наши улицы, вывески на магазинах и названия газет, а мы — те же. Из соцлагеря. С прежним лагерным мышлением...

Но я пришла поговорить с матерями. У меня все тот же вопрос, что и в моей книге: кто же мы? Почему с нами можно делать все, что угодно? Вернуть матери цинковый гроб, а потом убедить ее подать в суд на писателя, который написал, как не могла она своего сына даже поцеловать в последний раз и обмывала в травах, гладила цинковый гроб... Кто же мы?

Нам внушили, с детства заложили в генах любовь к человеку с ружьем. Мы выросли словно бы на войне, даже те, кто родился через несколько десятилетий после нее. И наше зрение устроено так, что до сих пор, даже после преступлений революционных чрезвычаек, сталинских заградотрядов и лагерей, после недавнего Вильнюса, Баку, Тбилиси, после Кабула и Кандагара, человека с ружьем мы представляем солдатом 45-го, солдатом Победы. Так много написано книг о войне, так много изготовлено человеческими же руками и умом оружия, что мысль об убийстве стала нормальной. Лучшие умы с детской настойчивостью задумываются над тем, имеет ли право человек убивать животных, а мы, мало сомневаясь или наскоро соорудив политический идеал, способны оправдать войну. Включите вечером телевизор, и вы увидите, с каким тайным восторгом несем мы героев на кладбище. В Грузии, Абхазии, в Таджикистане... И снова ставим на их могилах памятники, а не часовни...

Невозможно у мужчин безнаказанно забрать эту самую любимую... самую дорогую игрушку — войну. Этот миф... Этот древний инстинкт...

Но я ненавижу войну и саму мысль о том, что один человек имеет право на жизнь другого человека.

Недавно мне один священник рассказал, как бывший фронтовик, уже старый человек, принес в церковь свои награды. «Да, — сказал он, — я убивал фашистов. Защищал Родину. Но перед смертью я все равно хочу покаяться за то, что убивал». И оставил свои награды в церкви, а не в музее. Мы же воспитаны в военных музеях...

Война — тяжелая работа и убийство, но по прошествии лет вспоминается тяжелая работа, а мысль об убийстве отодвигается. Разве можно это придумать: эти подробности, чувства. Их страшное разнообразие в моей книге.

Все чаще думаю: после Чернобыля, Афгана, после событий у Белого дома... — что мы не равны тому, что с нами происходит. Может быть, поэтому оно с нами и происходит?

Когда-то, несколько лет назад, а точнее, четыре года назад, мы думали одинаково: я, многие матери, присутствующие сейчас в этом зале, солдаты, вернувшиеся с чужой афганской земли. В моей книге «Цинковые мальчики» материнские рассказы-молитвы — самые печальные страницы. Матери молятся о своих погибших сыновьях...

Почему же сейчас мы сидим в суде друг против друга? Что же произошло за это время?

За это время исчезла с карты мира, из истории страна, коммунистическая империя, которая их туда послала убивать и умирать. Ее нет. Войну сначала робко назвали политической ошибкой, а затем преступлением. Все хотят забыть Афганистан. Забыть этих матерей, забыть калек... Забвение — это тоже форма лжи. Матери остались один на один с могилами своих мальчиков. У них даже нет утешения, что смерть их детей не бессмысленна. Какие бы оскорбления и ругательства я сегодня ни слышала, я говорила и говорю, что преклоняюсь перед матерями. Преклоняюсь и за то, что, когда Родина бросила в бесчестье имена их сыновей, они стали их защитниками. Сегодня только матери защищают погибших мальчиков... Другой вопрос — от кого они их защищают?

И их горе превысит любую правду. Говорят, что молитва матери и со дна моря достает. В моей книге она достает их из небытия. Они — жертвы на алтаре нашего тяжелого прозрения. Они — не герои, они мученики. Никто не смеет бросить в них камень. О том, что были мы все повинны, мы все причастны к той лжи, — об этом тоже моя книга. Чем опасен любой тоталитаризм? Он всех делает соучастниками своих преступлений. Добрых и злых, наивных и прагматичных... Молиться надо за этих мальчиков, а не за идею, жертвами которой они стали. Я хочу матерям сказать: не мальчиков своих вы здесь защищаете. Вы защищаете страшную идею. Идею-убийцу. Это я хочу сказать и бывшим солдатам-»афганцам», которые пришли сегодня в суд.

За спинами матерей я вижу генеральские погоны. Генералы возвращались с войны со Звездами Героев и с большими чемоданами. Одна из матерей, сидящая здесь в зале, рассказывала мне, как ей вернули цинковый гроб и маленький черный саквояж, где лежала зубная щетка и плавки сына. Все, что ей осталось. Все, что он привез с войны. Так от кого вы должны были бы защищать своих сыновей? От правды? Правда в том, как умирали ваши мальчики от ран, ]296] потому что не было спирта и лекарств, их продавали в дуканы, как кормили мальчишек ржавыми консервами пятидесятых годов, как даже хоронили их в старом, времен Отечественной, обмундировании. Даже на этом экономили. Я не хотела бы это вам говорить у могил... Но приходится...

Вы слышите: везде стреляют, снова кровь. Какое же оправдание крови вы ищете? Или помогаете искать?

Тогда, пять лет назад, когда еще правила компартия, КГБ, — я, чтобы уберечь героев своей книги от расправы, иногда меняла имена, фамилии. Я защищала их от режима. А сегодня должна защищаться от тех, кого недавно защищала.

Что я должна отстаивать? Свое писательское право видеть мир таким, как я его вижу. И то, что я ненавижу войну. Или я должна доказывать, что есть правда и правдоподобие, что документ в искусстве — это не справка из военкомата и не трамвайный билет. Те книги, которые я пишу, — это своего рода проза. Это — документ и в то же время мой образ времени. Я собираю подробности, чувства не только из отдельной человеческой жизни, но и из всего воздуха времени, его пространства, его голосов. Я не выдумываю, не домысливаю, а организовываю материал в самой действительности. Документ — это и те, кто мне рассказывает, документ — это и я как человек со своим мировоззрением, ощущением.

Я пишу, записываю современную, текущую историю. Живые голоса, живые судьбы. Прежде чем стать историей, они еще чья-то боль, чей-то крик, чья-то жертва или преступление. Бессчетное количество раз я задаю себе вопрос: как пройти среди зла, не увеличивая в мире зла, особенно сейчас, когда зло принимает какие-то космические размеры? Перед каждой новой книгой я спрашиваю себя об этом. Это уж — моя ноша. И моя судьба.

Писательство — судьба и профессия, в нашей несчастной стране это даже больше судьба, чем профессия. Почему суд два раза отклоняет ходатайство о литературной экспертизе? Потому что сразу бы стало ясно — тут нет предмета суда. Судят книгу, судят литературу, предполагая, что раз это документальная литература, то ее можно каждый раз переписать заново, ублажая сиюминутные потребности. Не дай Бог, если бы документальные книги правили пристрастные современники. Нам бы остались лишь отзвуки политических борений и предрассудков вместо живой истории. Вне законов литературы, вне законов жанра творится примитивная политическая расправа, низведенная уже на бытовой, я бы даже сказала, коммунальный уровень. И, слушая этот зал, я часто ловила себя на мысли: кто же решается нынче звать толпу на улицу, толпу, которая не верит уже никому — ни священникам, ни писателям, ни политикам? Она хочет только расправы и крови... И подвластна лишь человеку с ружьем... Человек с пером, вернее, с авторучкой, а не с автоматом Калашникова, ее раздражает. Меня учили здесь, как надо писать книги. Толпа у нас всесильна...

Те, кто позвал меня в суд, отказываются от того, что говорили несколько лет назад: те же слова, те же знаки, но поменялся в их сознании шифровой ключ, и они уже читают прежний текст иначе или вообще его не узнают. Почему? Да потому, что им не нужна свобода... Они не знают, что с ней делать...

Я очень жалею, что стерла кассеты, обычно храню их только два — три года, это же двести — триста кассет. Там была та реальность. И те люди...

А это уже другие люди: не те, какими они были пять — шесть лет назад. Я хорошо помню, какой была Инна Сергеевна Головнева, я просто полюбила ее. А сейчас — это уже политик, официальное лицо, председатель клуба матерей погибших солдат. Это уже другой человек, от прежнего — у него только собственное имя и имя погибшего сына, которого она второй раз принесла в жертву. Обрядовое жертвоприношение. Мы — не просто рабы, мы — романтики рабства.

У нас свои представления о героях и мучениках. Если бы здесь речь шла о чести и достоинстве, то мы встали бы и молчали перед памятью почти двух миллионов погибших афганцев... Погибших там, на своей земле...

Сколько можно задавать этот вечный наш вопрос, почти уже дьявольский: кто виноват? Мы виноваты — ты, я, они. Проблема в другом — в выборе, который есть у каждого из нас: стрелять или не стрелять, молчать или не молчать, идти или не идти... Спрашивать надо у себя... Каждый пусть спросит у себя... Но нет этого опыта войти в себя, вовнутрь себя. Привычнее бежать на улицу под знакомые красные знамена... Просто жить, нормально жить не умеем... Без ненависти и борьбы...

Я хочу попросить прощения у матерей за то, что вольно или невольно мы всегда причиняем друг другу боль... Все люди... Слишком несовершенен тот мир, который мы создали...

Но лучше бы нам встретиться не в суде... Мы спросили бы себя: чем жить сейчас — памятью или верой? Я бы задала себе вопрос, который сейчас неотступен: есть ли пределы, до которых можно идти в правде? Нет ли там где-то роковой черты...

Тарас Кецмур, не тот, что сидит сейчас в зале, а тот, каким он вернулся с войны, так об этом сказал... Сказал тогда... Я зачитаю вам из книги:

«Как будто я сплю и вижу большое море людей. Все возле нашего дома. Я оглядываюсь, мне тесно, но почему-то не могу встать. Тут до меня доходит, что я лежу в гробу, гроб деревянный. Помню это хорошо. Но я живой, помню, что я живой, но я лежу в гробу. Открываются ворота, все выходят на дорогу, и меня выносят на дорогу. Толпы народа, у всех на лицах горе и еще какой-то восторг тайный, мне непонятный. Что случилось? Почему я в гробу? Вдруг процессия остановилась, я услышал, как кто-то сказал: «Дайте молоток». Тут мня пробила мысль — я вижу сон. Опять кто-то повторяет: «Дайте молоток». Оно как наяву и как во сне. И третий раз кто-то сказал: «Подайте молоток». Я услышал, как хлопнула крышка, застучал молоток, один гвоздь попал мне в палец. Я начал бить головой в крышку, ногами. Раз — и крышка сорвалась, упала. Люди смотрят — я поднимаюсь, поднялся до пояса. Мне хочется закричать: больно, зачем вы меня заколачиваете гвоздями, мне там нечем дышать. Они плачут, но мне ничего не говорят. Все как немые. И я не знаю, как мне говорить с ними так, чтобы они услышали. Мне кажется, что я кричу, а губы мои сжаты, не могу их раскрыть. Тогда я лег назад в гроб. Лежу и думаю: они хотят, чтобы я умер, может, я действительно умер и надо молчать. Кто-то опять говорит: «Дайте мне молоток».»

И это он не опроверг... И это защитит его честь и достоинство на главном Суде... И меня тоже...

* * *

И, за да приключвам, че нещо стана дългичко. Ето тук и онази част, с която би ми се искало да започна, ако бих говорил най-вече от свое име:

Значи, инстинктивните реакции на страх, агресия и отхвърляне на непознатото и чуждото са неизбежни. Те са генетически кодирани, благодарение на тях сме оцелели като вид, срещу това ритане няма. Друг е въпросът, че с малко осъзнаване и прозряване на всички тия неща човек може да се научи да ги контролира донякъде. И базисната предпоставка винаги е вътрешната борба за СИМПАТИЯ към непознатото. Научиш ли се веднъж, че подходът чрез симпатия, чрез отвореност, чрез допускане вътре в себе си, на непознатото, дори и когато не виждаш особено много смисъл от това – та, значи, че това е единственият подход, който ти дава шансове някой ден и да го овътрешностиш, тоест преработиш, разбереш, достигнеш и евентуално задминеш… Това е началото на всяка мъдрост, това е неизбежната и абсолютно необходима предпоставка, това е абецето.

Ето това е стратегията, която ръководи живота ми във всичко, с което се срещам (или поне такава е идеята – не съм господ, че да обхвана с любов целия свят, но полагам усилия, това е). Научиш ли се веднъж, че отвореността, симпатията, приемането на непознатото, чуждото и застрашителното са единствените стратегии, които ти дават дългосрочни шансове за успех, останалото вече следва някак от само себе си. Чужденци – ами то самият а съм чужденец, какво толкова има да говорим? Нови, заплашителни, страховити събития, изненади, катастрофи, взривове, неуредици, ужасии – навсякъде откритостта и опита да държиш себе си отворен, да не се затваряш, да не преставаш да обменяш сигнали със света, е единствената стратегия за успех.

Ах, да…

Все пак, нека не забравяме най-важното.

Поклон дòземи, Светлана Александровна! Благодаря ви!

Берлин, октомври 2015

Златко Енев е български писател и издател на „Либерален Преглед“. Досега в България е публикувал седем книги (трилогията за деца „Гората на призраците“ (2001–2005), романите за възрастни „Една седмица в рая“ (2004) и „Реквием за никого“ (2011),  есеистичния сборник „Жегата като въплъщение на българското“ (2010), както и автобиографичната повест „Възхвала на Ханс Аспергер“ (2020). Детските му книги са преведени на няколко езика, между които и китайски. Живее в Берлин от 1990 г.

Книгите му могат  да се намерят в безплатни електронни издания тук на сайта.

Pin It

Прочетете още...